Таким образом, кисо любит все, что оставляет ему надежду спасти мир. С учетом сказанного в самом начале, оно, возможно, правильно улавливает самую суть своей миссии - в конце концов, оно понуждается
к воображению и, следовательно, спасению мира бактериальными и крокодиловыми архетипами, оставшимися в нем с онтогенеза. Кисо обязательно /явно или тайно/ стихо-, музыко- и живописует. Причем, делает это, как уже было сказано, лирично, неуместно и избыточно. Стихи льются из кисы такими же потоками, как лилась вода из лошади Мюнхгаузена. Также из кисо льются песни, проза и полотна.
С изобразительным искусством у кисо сложнее, так как оно требует не только "духовных", но и материальных затрат /ватман, холст, масло, растворитель/, а на это уже пойдет не всякое кисо, а только самое целеустремленное.
Голубое кисо более продуктивно в смысле прекрасностей. Это и понятно: оно активнее, шире соприкасается с им же воображенным миром, а потому более тревожно. Спасаясь бегством от собственного подавленного ужаса уничтожения /"спасти мир, спасти мир!"/,
оно вынуждено продуцировать прекрасности. Розовое кисо с виду более гармонично. Чаще оно просто заедает бессознательную тревогу тирамису, полагая это занятие достаточно серьезным, чтобы писать: "Сегодня я ела тирамису. Ням-ням!" И так далее.
Кисо всегда галлюцинирует, как уже было сказано. Наиболее выпукло
это проступает в кисовой страсти к морализаторству. Если розовое кисо больше всего любит красивое, и украшает завитками и листочками все, что попадется ему под руку, то голубое самозабвенно борется с плохим.
Плохое кисо представляет себе также смутно, как и красоту. Поэтому борьба с плохим за красоту /мира/ в исполнении кисо выглядит, как непрерывное словообразование. Кисо разговаривает. Про красивое и про плохое. Красивое - это красиво, утверждает кисо. А плохое - плохо. И так - без конца. В качестве плохого для кисо проступает то один, то другой фрагмент кисовой действительности. Преломляясь в лучах то вечернего, то утреннего солнца, фрагмент кажется то хуже, то лучше, то вовсе исчезает из виду. Кисо еще некоторое время рассуждает само с собой о том, почему это было плохо и некрасиво, а затем неминуемо отвлекается на что-то другое. Иногда кисо путается и начинает ругать то, что недавно само же хвалило /и наоборот/. Но в силу неспособности концентрироваться оно не замечает и этого.
У кисо нет чувства юмора. Поскольку наличие указанного свойства предполагает некую способность к двойственности восприятия, к принятию неоднозначности текущего процесса, то можно легко догадаться, что кисо напрочь лишено всего этого. И хорошо. С точки зрения эволюции юмор бесполезен и вреден. Крокодил, например, ничему не смеется, он льет слезы. Для кисо /любой расцветки/ текущее в каждый конкретный момент времени лишь таково, каково оно в сознании данного кисо и больше никаково. Допуск наличия какой-либо инаковости сущего невозможен для кисо. По этой же причине кисо лишено самоиронии и самокритики. Кисо не способно так вывернуть мозг, чтобы увидеть себя со стороны. Даже в фантазии.
Кисо мыслит себя прекрасным. Оно голубое или розовое. И, по правде сказать, это действительно не смешно. А в исторической перспективе- беспроигрышно.
В кисо ничто не держится. Вы, конечно, хотите спросить, что именно,
но в том-то и дело, что на этот вопрос невозможно дать уточняющего ответа. Ответ именно такой: "ничто". Поэтому кисо /как голубое, так и розовое/ столь же однообразно во всех своих поползновениях любого рода, сколь неуспешно и наоборот. И то, что сторонний наблюдатель сочтет за упорство, на самом деле есть не что иное, как необучаемость.
Кисо никогда не делает выводов. Оно забывает обещания. Оно не способно хранить секреты. Оно не замечает прозрений. Оно не помнит неудач. Оно неизменно. Кисо - всегда кисо, и это худшее, что может случиться с каждым из нас. Изменяйтесь, иначе вы станете кисо
и будете жить вечно!
Таким образом, кисо любит все, что оставляет ему надежду спасти мир. С учетом сказанного в самом начале, оно, возможно, правильно улавливает самую суть своей миссии - в конце концов, оно понуждается
к воображению и, следовательно, спасению мира бактериальными и крокодиловыми архетипами, оставшимися в нем с онтогенеза. Кисо обязательно /явно или тайно/ стихо-, музыко- и живописует. Причем, делает это, как уже было сказано, лирично, неуместно и избыточно. Стихи льются из кисы такими же потоками, как лилась вода из лошади Мюнхгаузена. Также из кисо льются песни, проза и полотна.
С изобразительным искусством у кисо сложнее, так как оно требует не только "духовных", но и материальных затрат /ватман, холст, масло, растворитель/, а на это уже пойдет не всякое кисо, а только самое целеустремленное.
Голубое кисо более продуктивно в смысле прекрасностей. Это и понятно: оно активнее, шире соприкасается с им же воображенным миром, а потому более тревожно. Спасаясь бегством от собственного подавленного ужаса уничтожения /"спасти мир, спасти мир!"/,
оно вынуждено продуцировать прекрасности. Розовое кисо с виду более гармонично. Чаще оно просто заедает бессознательную тревогу тирамису, полагая это занятие достаточно серьезным, чтобы писать: "Сегодня я ела тирамису. Ням-ням!" И так далее.
Кисо всегда галлюцинирует, как уже было сказано. Наиболее выпукло
это проступает в кисовой страсти к морализаторству. Если розовое кисо больше всего любит красивое, и украшает завитками и листочками все, что попадется ему под руку, то голубое самозабвенно борется с плохим.
Плохое кисо представляет себе также смутно, как и красоту. Поэтому борьба с плохим за красоту /мира/ в исполнении кисо выглядит, как непрерывное словообразование. Кисо разговаривает. Про красивое и про плохое. Красивое - это красиво, утверждает кисо. А плохое - плохо. И так - без конца. В качестве плохого для кисо проступает то один, то другой фрагмент кисовой действительности. Преломляясь в лучах то вечернего, то утреннего солнца, фрагмент кажется то хуже, то лучше, то вовсе исчезает из виду. Кисо еще некоторое время рассуждает само с собой о том, почему это было плохо и некрасиво, а затем неминуемо отвлекается на что-то другое. Иногда кисо путается и начинает ругать то, что недавно само же хвалило /и наоборот/. Но в силу неспособности концентрироваться оно не замечает и этого.
У кисо нет чувства юмора. Поскольку наличие указанного свойства предполагает некую способность к двойственности восприятия, к принятию неоднозначности текущего процесса, то можно легко догадаться, что кисо напрочь лишено всего этого. И хорошо. С точки зрения эволюции юмор бесполезен и вреден. Крокодил, например, ничему не смеется, он льет слезы. Для кисо /любой расцветки/ текущее в каждый конкретный момент времени лишь таково, каково оно в сознании данного кисо и больше никаково. Допуск наличия какой-либо инаковости сущего невозможен для кисо. По этой же причине кисо лишено самоиронии и самокритики. Кисо не способно так вывернуть мозг, чтобы увидеть себя со стороны. Даже в фантазии.
Кисо мыслит себя прекрасным. Оно голубое или розовое. И, по правде сказать, это действительно не смешно. А в исторической перспективе- беспроигрышно.
В кисо ничто не держится. Вы, конечно, хотите спросить, что именно,
но в том-то и дело, что на этот вопрос невозможно дать уточняющего ответа. Ответ именно такой: "ничто". Поэтому кисо /как голубое, так и розовое/ столь же однообразно во всех своих поползновениях любого рода, сколь неуспешно и наоборот. И то, что сторонний наблюдатель сочтет за упорство, на самом деле есть не что иное, как необучаемость.
Кисо никогда не делает выводов. Оно забывает обещания. Оно не способно хранить секреты. Оно не замечает прозрений. Оно не помнит неудач. Оно неизменно. Кисо - всегда кисо, и это худшее, что может случиться с каждым из нас. Изменяйтесь, иначе вы станете кисо
и будете жить вечно!